Нора Адамян - Девушка из министерства [Повести, рассказы]
— На каждом предприятии есть своя столовая…
— Ничего. Это новинка. Привлечет народ. Вот на улице Мира — деревообделочная фабрика, механический завод, ремесленное училище, школа. Горячие завтраки, а?
Узнав об этом, Баблоев помрачнел:
— У меня от таких решений инфаркт будет…
Когда Рузанну второй раз за день вызвали к Тосуняну, она подумала, что речь опять пойдет об автоматах, и даже захватила с собой документацию, но оказалось, что нужно куда-то ехать.
Спрашивать ни о чем не полагалось. Ехали недолго. С широких улиц свернули в кривые узкие переулочки, обнесенные глиняными заборами. Казалось, что массивной машине там и не повернуться, но шофер Геворк с ювелирной точностью провел машину к деревянной калитке.
В стороне от садовой дорожки рвалась, натягивая веревку, молоденькая пепельно-серая овчарка. Она не столько лаяла на чужих, сколько визжала, видимо не привыкшая к привязи. Проходя мимо, Рузанна тихонько пощелкала пальцами, и собака сразу доверчиво завиляла хвостом, прижала к голове острые уши и заскулила еще жалобнее.
О приезде министра хозяева, конечно, были предупреждены. Через застекленную дверь веранды было видно, как навстречу Еноку Макаровичу идет человек, поправляя на себе только что надетый серый пиджак.
Рузанна не могла вспомнить, откуда ей знакома крупная, чуть откинутая назад седая голова, резко очерченное лицо, глаза с внимательным и привычным прищуром. Уж очень далек был круг интересов, которые ее занимали, от мира, куда ей сейчас предстояло войти. Но когда открылась дверь и раздались слова приветствия, она тотчас узнала художника, имя которого стало выражением яркости и буйства красок.
Енок Макарович подтолкнул Рузанну вперед, и она ощутила мягкое, теплое рукопожатие хозяина.
Они поднялись по внутренней лесенке в мастерскую — огромную комнату без окон, со стеклянной крышей. Серый осенний день остался за пределами дома. Здесь горело солнце. Солнцем были освещены разбросанные по полотну оранжевые персики и лиловые баклажаны. Солнце лежало на склонах гор, поднимающих к небу красные вершины. Солнце дожелта выжгло квадраты полей, раскинутые на холмах, облило зноем сонную улицу старого города, осыпало розовым светом искривленное деревцо персика.
Рузанна узнавала все. Алые маки, собранные в пучок с пахучими травами, были цветами ее детства. Синие каменные горы, уходящие в небо квадратными тяжелыми башнями, стояли на родине ее матери. Село, которое лепилось у их подножия, было изображено несколькими мазками желтой краски, но именно таким оно казалось издали, когда Рузанна с бабушкой поднималась к нему с полей.
Думалось, что написать это легко и просто: зеленый квадрат, рядом желтый, густо-лиловая полоса сверху… А на полотне отражен кусок родной земли, и нельзя от него оторваться!
Картины были развешаны, стояли на подрамниках и просто прислонены к стенам.
С портретов, намеченных широкими мазками, смотрели живые человеческие глаза — то добрые, то суровые.
Медленно переходя от картины к картине, Рузанна едва обратила внимание, что в мастерской, кроме них, был еще юноша, сперва ей даже показалось — мальчик.
Подчиняясь молчаливым указаниям — кивку головы, жесту художника, — он раскладывал и развешивал небольшие полотна, этюды, наброски, щурясь на свет и выбирая место для каждой картины.
Енок Макарович негромко говорил о чем-то с художником, но Рузанна не слушала. Она хотела захватить как можно больше впечатлений от этой чудесной комнаты. Вдоль стены тянулся длинный стол, заставленный самыми неожиданными вещами. Кроме кистей, красок, бутылочек и флаконов, здесь возвышалась заржавленная лейка, горшок с засохшим стебельком, лежали книги, старинная шкатулка, отделанная бронзой, глиняные кувшины, медное блюдо, какие-то черепки, над столом висело потемневшее полотно, на котором в манере старых мастеров был написан портрет старухи с гордым и властным лицом. На полу, раскинув ноги и руки, валялась растрепанная кукла.
Рузанна подняла безносую матрешку. Художник это заметил.
— Внучкина, — пояснил он, — ребятишки, знаете, такой народ…
Приоткрыв скрытую за большим мольбертом дверь, он кинул туда куклу. За дверью раздался топот маленьких ног, ребячий визг. Потянуло знакомым домашним запахом жареной баранины. Это поразило Рузанну. Казалось невероятным, что здесь, рядом с мастерской, идет повседневная жизнь. Так же, как у всех, готовят обед, спят, учатся. И кто-то счастливый в любую минуту может открыть эту дверь.
В подтверждение ее мыслей жена художника принесла на подносе кофе. Рузанна узнала ее сразу, потому что на многих полотнах видела это приветливое, тронутое временем лицо, крупные белые руки, всегда занятые каким-нибудь делом. Жена художника разлила кофе по маленьким чашечкам, и Рузанне пришлось подойти к круглому бамбуковому столику за своей чашкой.
Резким, коротким движением руки художник указал на несколько небольших полотен, расставленных полукругом прямо на полу.
— Вот мои последние… Говорят, надо куда-то ездить, изучать жизнь. И ездят. Все, что увидят, — сразу на полотно.
Он помолчал.
— Жизнь надо знать. Понять. Осмыслить. И только после этого работать.
Художник сидел опустив плечи и посматривал на этюды, спокойно щуря глаза. Жена облокотилась о спинку его кресла и тоже смотрела на картины.
Енок Макарович держал в руке чашку кофе.
— Вот что меня удивляет, — сказал он, — этот холст переживет камень. Здание рассыплется, а его изображение будет жить. Менялись общественные формации, рушились государства, стирались с лица земли города, а полотна Рембрандта живут!
Старик ничего не ответил. Он поднял глаза, взглянул на Рузанну, и она поняла, что и от нее ждут каких-то слов. Вероятно, каждый, кто входил в это святилище, должен был принести дань признания и восхищения.
Очень хотелось ей в эту минуту сказать что-нибудь глубокое, тонкое и верное, чтобы художник и его жена отнеслись к ней иначе, чем к случайной посетительнице, и приобщили ее к своему миру. Но у нее не нашлось ни тонких суждений, ни особенных слов. Она даже почему-то покраснела и ответила, как школьница:
— Мне очень нравится…
Енок Макарович снова заговорил о чем-то с художником. Рузанна пошла по мастерской, заглядывая в уголки, выискивая наброски, зарисовки, маленькие полотна этюдов.
Она тихонько коснулась гипсовой кошачьей головы с настороженными ушами и дикими голодными глазами. Это была, несомненно, кошка, но сделанная человеком, который видел кошек иначе, чем Рузанна.
— Нравится?
Это спросил бесшумный юноша, который присутствовал в мастерской как незаметный дух-служитель.
Вероятно, он слышал суждение Рузанны о картинах и теперь захотел посмеяться над ней.
— Нравится, — с вызовом сказала она.
— Ну, правильно! — Юноша, улыбаясь, гладил кошачью голову. — Значит, вы что-то понимаете. Глубокая древность — Египет. А ведь чудо, кошачья душа. Верно?
Он широко улыбался некрасивым, добрым, скуластым лицом.
Енок Макарович поднялся, и Рузанна поспешила к нему.
Хозяин мастерской говорил:
— В старину гении Леонардо, Микеланджело честно работали для народа. Они расписывали храмы и даже бани. Не гнушались. А мы плохо воспитываем вкус народа в отношении живописи. Купить картину — не всем доступно. В музеях люди бывают редко. Надо приблизить наше искусство к народу. Будь я помоложе…
Жена художника засмеялась и взяла его под руку.
— А что ты думаешь, я вполне серьезно, — нахмурился художник, — это хорошее дело. Вот Грант вам его выполнит. А что? — сказал он, будто отвечая сам себе. — Почему не осилит? Вполне. Талантливый парень…
Он жестом подозвал скуластого юношу и подтолкнул его к Тосуняну:
— Берите!
Тосунян хмуро посмотрел на молодого человека.
— Почему мы стали так бояться молодости? — ворчливо спросил художник.
Енок Макарович развел руками.
— Ваше слово — закон.
В машине он недовольно сказал:
— Нет у этих людей искусства логики. Микеланджело, видишь ли, бани расписывал, а как до дела дошло — кого рекомендует? Мальчишку.
Но когда доехали до министерства, он распорядился:
— Пусть там завтра договор составят. Говорит — талантливый. Надо верить.
* * *Грант пришел в министерство с утра. Он не хотел упустить эту работу. Кто знает, как еще обернется дело? Изокомбинат мог запротестовать против кандидатуры молодого, начинающего художника. Всегда лучше быть на месте. Самая скучная часть работы — это договоры, разговоры. Но без них не обойдешься. И почему-то именно нужного человека никогда нет на месте. Уже десять минут в комнате вертится девушка, которую хорошо бы написать акварелью. А ту, вчерашнюю, которую он ждет, надо писать маслом. И вообще как хорошо, что есть на свете краски, полотно! Это — главное. Но договор тоже нужен. Работа интересная и даст деньги.
